Тайная биография Ольги Берггольц

Ее слава не связана ни с литературными премиями, ни с орденами, ни с тиражами, а жизненные обстоятельства складывались так, что большим поэтом она становилась именно тогда, когда происходила трагедия.

В тюрьме после гибели ребенка Ольга Берггольц написала великолепные стихи, а Ленинградская блокада, длившаяся 872 дня, стала ее звездным часом. С 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года в насквозь промерзшем, умирающем от истощения, заваленном трупами городе раздавался ее голос. Висящие на улицах черные тарелки репродукторов не выключались никогда, и ее стихи звучали, когда обессиленные люди спускались к замерзшей Неве за водой, во время артобстрелов, в самые тяжелые блокадные дни, когда дневную хлебную пайку иждивенцев урезали до 125 граммов.

Ее голос был с Ленинградом всю войну, она стала олицетворением стойкости и победы. И сама превратилась в живой символ Ленинграда!

Давайте посмотрим короткий видеоролик Александра Смольянинова «ВОВ. Ленинградская блокада» и последнее интервью с поэтессой в августе 1975 года — небольшой документальный фильм, снятый режиссером Виктором Правдюком и оператором Виктором Воробьевым. Послушаем запись известного стихотворения «Нам от тебя теперь не оторваться» — в ее собственном, авторском, исполнении и 1-ю часть («Нашествие») «Ленинградской симфонии» (№7) Д. Д. Шостаковича. Посмотрим другие фильмы о блокадном Ленинграде («Выборгский район», «ВОВ, Блокада Ленинграда»), а потом вместе подумаем, почему для высот в творчестве Ольге Берггольц необходимо было жить на грани жизни и смерти?

…Вслед за верой в бога и коммунистические идеалы она потеряла все, что должно быть у любой женщины и чего она хотела больше всего на свете. И если это плата за то, что идеал был важнее жизни, то не слишком ли велика цена? Под силу ли обычной женщине груз, который Ольга Федоровна несла на своих плечах много лет? И как с ним можно было жить и не сойти с ума?

Сентиментальное путешествие в прошлое

…В 1970-м дом №7 на ул. Рубинштейна, где Ольга Берггольц жила раньше, был ужасен. Узкий, с нелепой верандой-солярием, никогда не использовавшейся по назначению, дурацкой скошенной крышей и притулившимися к фасаду маленькими балкончиками — в Ленинграде его прозвали «Слезой социализма», а тех, кто в нем жил, «слезинцами».

И все же по тем, коммунальным временам, когда целые семьи — с бабушками, родителями, молодоженами и внуками — ютились в одной комнатенке, им жилось неплохо. Теперь перестроенный, давно не ремонтировавшийся дом напоминал трущобу: Ольга Федоровна преодолела несколько ступеней, взялась за сердце и поняла, что выше не поднимется. Тогда ей было 23, теперь — 60; на дворе семидесятые годы, и она, толком не понимая зачем, отправилась в это сентиментальное путешествие.

И вот она стоит у дверей дома, где когда-то была счастлива: постаревшая, больная, разуверившаяся во всем на свете. Ее почитатели не знают, что у знаменитой советской поэтессы есть и другая, не описанная в литературной энциклопедии, тайная биография.

В сумочке Ольги Федоровны рядом с записной книжкой, валидолом и носовым платком лежит целлофановый пакетик, а в нем — зубная щетка и пара колготок. Прежде их заменяли круглые резинки и нитяные чулки, но время взяло свое, такие чулки теперь больше не носят. С этими вещами Ольга Берггольц готова к любым неожиданностям — а их в ее жизни было предостаточно.

Она стоит и пытается почувствовать то, что переживала без малого 40 лет назад: острую, до головокружения, влюбленность, нежность, веру в будущее, восторг… Память об этом до сих пор жива, а вот ее прежней, способной так чувствовать, больше нет.

Она давно уже перебралась в другой конец города, живет на Черной речке, из дома выходит редко и даже балконом не пользуется — не нравился вид.

Ее Ленинград, город, о котором писала, с которым срослась душой, становился абстракцией, воспоминанием — и это путешествие было попыткой достучаться до себя самой. Она жила работой, но с каждым прожитым днем писать становилось труднее. В конце концов, ей показалось, что причина — в доме, с годами превратившемся в клетку.

Теперь ей хотелось взглянуть на старые места, вспомнить прежние ощущения, запахи, звуки — глядишь, в душе что-нибудь проснется… Умом она понимала: попытка окажется напрасной.

«Аплодируйте, товарищи, — у Оли большое будущее!»

За плечами Оли Берггольц было детство, проведенное в тесном и холодном деревянном домике на окраине Невской заставы, родовом гнезде, битком набитом родственниками всех возрастов. Отрочество в Угличе, куда мать увезла их в революцию, спасая от лютого питерского голода. Комната — бывшая монастырская келья, школа на втором этаже собора, постоянное недоедание, холод, грязь, вши. Потом отец увез их домой, и она, как во сне, узнавала старый дом, сени, гостиную с печкой…

Когда-то Оля Берггольц была верующей девочкой, во время богослужения даже могла разрыдаться. Теперь все изменилось: с храмов снимали кресты, священников высмеивали, отец говорил, что религия — предрассудок. Вера в бога ушла, и она истово поверила в то, о чем писали в газетах и говорили по радио: ей казалось, что обычная жизнь, с теснотой, бытовым неустройством и кухонными дрязгами — прелюдия коммунистического рая.

Первые стихи (они назывались «Пионерам») Оля Берггольц напечатала в 16 лет, еще не окончив школу, и вскоре ее приветил сам Корней Чуковский. На поэтическом вечере худенькая светловолосая девочка прочитала стихотворение «Каменная дудка», и Корней Иванович обнял ее за плечи:

— Как вас зовут?.. Аплодируйте, товарищи, — у Оли большое будущее!

Она это запомнила, но предсказание долго не сбывалось. В двадцатые поэтесс-комсомолок, звонкоголосых и не слишком оригинальных, коротко стриженных, щеголявших в похожих на военную форму юнгштурмовках и строивших новый быт, было много, и она ничем не выделялась из их рядов, слава не приходила.

Яркий человек Борис Корнилов

Ее первый муж — Борис Корнилов — был поэтом — да каким! Знаменитейшим, известным на весь СССР: его песня прозвучала в фильме «Встречный», музыку к ней сочинил Дмитрий Шостакович, и «Не спи, вставай, кудрявая…» запела вся страна.

Такому мужу позавидовала бы любая питерская девчонка — хоть студентка ЛГУ, хоть рабфаковка, хоть барышня из «бывших».

Ах, как он был хорош, — крепко сбитый, крутолобый, словно молодой бычок, напористый, уверенный в себе! Борис — сын сельского учителя, а она — дочка военного врача, разночинца, в Гражданскую воевавшего за красных, — их не разделяло ни происхождение, ни привычки.

Но успех и известность не довели до добра: Борис Корнилов пил, напившись, дебоширил и делал это так часто и вызывающе, что его исключили из Союза писателей.

У них росла дочь, но семейная жизнь разваливалась, едва успев начаться: мужа затягивала пьяная трясина, а она полюбила другого. Скандал, бесполезное примирение, попытка выяснить отношения — она оказалась запоздалой и пустой… И Борис ушел, оставив ей дочку.

Через несколько лет Корнилов заглянул к ней незадолго перед тем, как был арестован и навсегда исчез, а она даже не поняла, что Борис предчувствовал свою гибель и пришел попрощаться.

Он был слишком ярок для своего времени, постоянно попадал в опасные истории, его стихи раздражали власти, да и жить с ним было тяжело.

Какое же это было счастье!

А Ольга Берггольц в 1933-м была никем. Начинающая писательница, которой не удавалось пробиться, успешно работающая для детей и тяготящаяся этим — ей хотелось большего. Николай Молчанов стал ее вторым мужем. Они вместе учились на филфаке Ленинградского университета. После первой же встречи Николай смотрел на Олю во все глаза, как на дивное диво, заморское чудо.

Много лет назад, теплым июньским вечером 1933 года, молодой широкоплечий Молчанов нес ее на руках по крутой каменной лестнице наверх, к дверям квартиры № 30, куда они недавно перебрались. Муж целовал ее на каждой ступеньке, а она смеялась и гладила его по голове. Мир казался простым и понятным, жизнь — прекрасной.

Их дом — коммуна инженеров и писателей — строил архитектор-идеалист: общие кухни и комнаты отдыха, душевые в конце коридоров, огромная терраса на крыше. В тот год он был новеньким, как только что отчеканенный гривенник, свежая краска на лестничных клетках блестела, все ступеньки были целыми.

Она вспоминала, что было дальше: первый лестничный пролет, затем второй, Николай дышит все тяжелее, его плечи начинают подрагивать, но он не сдается, крепко держит жену. Ей делается страшно, ведь она знает, чем это может закончиться, а муж, тяжело дыша, медленно переставляя ноги, тащится наверх. Вот проем их блока, коридор, куда выходят двери квартирок. Он выпускает ее из рук, нашаривает в кармане ключ и слепо тычет им в замочную скважину…

Дальше лучше не вспоминать. Там то, что страшной тенью сопровождало их брак, — войдя в квартиру, Николай захрипел, схватился за голову, сполз на пол и забился в конвульсиях. Мужчина, которого она любила больше всего на свете, тоже был отмечен бедой, и помочь ему она не могла.

Николай, нежно и почтительно в нее влюбленный, во всем уступавший Ольге первенство, не замечавший ее увлечений другими мужчинами, заставил ее забыть о первом браке. Они так любили друг друга, что все остальное — прошлое, курортный флирт, мимолетные романы с коллегами-литераторами — казалось тенью на стене, ничего не значащей игрой.

Прежняя жизнь навсегда ушла в прошлое. Бедное, обставленное случайной мебелью жилье — железная кровать с ободранными металлическими шарами, древний платяной шкаф, книжная полка, стол, покрытый газетой… Таков был стиль того времени, и он ее устраивал: быт казался мусором, шелухой, жить надо ради главного.

Поэтому они с Николаем сразу после института отправились в глубинку, в Казахстан, — там их ждала работа в газете «Советская степь». Ольга навсегда запомнила узкие немощеные улицы, оборванных детей, журчание воды в арыках и бескрайний степной простор. Писать приходилось обо всем — в том числе и о том, чего они не знали, но это не пугало. Азия завораживала и притягивала — когда Николая призвали на военную службу, он остался служить на границе и гонялся за басмачами…

О том, что муж отбился от своих и попал в плен, Ольга узнала, когда его комиссовали: прежде Николай был крепок, как молодой дубок, а к ней вернулся инвалидом. Николая Молчанова закопали в землю по плечи, и он три дня мучился под палящим солнцем — пока на него не наткнулся конный разъезд. Его спасли, но с тех пор у Николая начались эпилептические припадки: внезапные, страшные, длящиеся подолгу. Вот и тогда, только-только переступив порог их жилья, он забился в судорогах, и ей пришлось придерживать бьющуюся об пол голову мужа, разжимать ему зубы, чтобы не прокусил язык. Она гладила его по лбу, нашептывала колыбельную — это его успокаивало…

Таким был ее ад, и Ольга Берггольц не променяла бы его ни на что на свете. Любовь — субстанция мимолетная, живет она недолго, но их с Молчановым любовь не проходила, время делало ее крепче.

Николай работал в Публичной библиотеке, готовил свою книгу, тушевался, когда к ним в гости приходили друзья жены, писатели с громкими именами, но не смотрел на нее снизу вверх и нисколько ей не завидовал. Ах, как он ее любил — до сердечной боли… Его интересовало все, что касалось жены, — ее дела, перепады настроения, мысли, он глядел на нее, как на висящую в музее бесценную картину.

Любила и она — не так сильно, но куда крепче, чем тех, кто был до и придет после Николая: какое же это было счастье! И как дорого им пришлось за него заплатить…

Ключевая фигура антисоветского заговора, или Крушение иллюзий

На заводе «Электросила» Ольга проработала все тридцатые годы — была редактором в заводской газете. На «Электросиле» платили зарплату, важную вещь для живущего гонорарами начинающего писателя, но для Ольги это не было главным, она верила в то, что ее работа нужна, что она — солдат будущего, часть великого дела. Эта вера придавала ее жизни смысл. Результат оказался печален.

Ее дочь от Бориса Корнилова дожила только до 8 лет: болезнь сердца пришла внезапно, умирала девочка тяжело, задыхаясь и держа мать за руку. Вторая дочь, от Николая Молчанова, не прожила и года: после ее смерти Ольга неделю проплакала, вся высохла от горя.

Николай ее утешал, говорил, что у них будут другие дети — так и должно было быть, в 1937 году она опять носила под сердцем его ребенка. Супруги надеялись, что это будет мальчик, собирались назвать его Степкой. В 1970-м году Степке было бы больше тридцати, и у Ольги могли быть внуки, но все вышло иначе, и вспоминать об этом невыносимо…

Недоношенный ребенок погиб во время первого ареста, когда она проходила свидетельницей по делу первого мужа Бориса Корнилова, — выкидыш случился сразу после допроса. ОГПУ вело с Берггольц игру, смысла которой она так и не поняла. И поэтесса призналась во всем, что из нее выбивали, но ее выпустили. Возможно, ОГПУ хотело последить за ней, когда она будет на свободе. К следующему аресту ее дело обрастет новыми фигурантами и станет резонансным…

Ольга жила, понемногу приходя в себя, но ее судьба была предрешена — прихотливая фантазия людей из следственного управления ОГПУ сделала поэтессу ключевой фигурой антисоветского заговора.

Берггольц взяли, когда она снова забеременела. Ее обвиняли в подготовке покушения на первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Жданова, она шла по расстрельной статье…

В деле Берггольц говорилось, что во время парада по трибуне, на которой стоят партийные руководители, должен был выстрелить заранее распропагандированный Ольгой Берггольц танкист. У заговорщиков, к которым ее причислили, по версии следователя, был и другой план: когда мимо трибуны пойдет кавалерия, верный человек бросит взрывпакет — лошади испугаются, начнется паника. Тогда троцкистка Берггольц подберется к трибуне и начнет стрелять.

Ольгу оклеветал старый друг, из которого выбивали показания под пытками, пытали и ее. В результате она во всем созналась, подписала протокол и стала ждать суда, который должен был окончиться смертным приговором или огромным тюремным сроком.

Фадеевское чудо

Но случилось чудо, и его совершил тот, кого она не считала близким другом, — приятель и коллега, полушутя-полусерьезно за ней ухаживавший, человек, на которого, как она думала, не стоило полагаться.

Александр Фадеев был знаменит и к тому же возглавлял Союз писателей. К нему, рослому, видному, способному на опрометчивый поступок и абсолютно верному власти, благоволил сам Сталин. Фадееву сходило с рук то, за что любой другой высокопоставленный литературный функционер давно поплатился бы головой, — и отрывавшие его от дела многодневные запои, часто сопровождавшиеся скандалами, и романы с писательницами, о которых ходили сплетни по всей Москве. Он давно мог лишиться партбилета — статья «морально-бытовое разложение» к нему так и липла…

Но Сталин признавал его талант, ценил верность и видел в фадеевских загулах простительную, не вредящую делу русскую удаль. Позже Ольга узнает, что Фадеев обивал ради нее все пороги, ходил в НКВД, ручался своим партбилетом, говорил, что дойдет до самого «хозяина»…

Через много лет, узнав, что Фадеев покончил с собой, она помчится на вокзал в чем была — в домашнем платье, без пальто: только бы успеть, только бы в последний раз взглянуть ему в лицо…

Колеса следствия закрутились назад: в голосе следователя зазвучали заискивающие, извиняющиеся нотки, в деле появилась запись, что признание Берггольц сделано под давлением, — об этом-де говорит то, что после допроса у подследственной случился выкидыш… С тех пор Ольга не могла рожать.

Позже она расскажет об этом Андрею Вознесенскому, а тот напишет:

С худобой табачною сивилл

Мне Берггольц рассказывала быль,

как ее до выкидыша бил

следователь, выбросив в пролет.

Она все летит и все поет

над страной и дождичком косым —

— Сын!..

Дело закрыли, после почти годичного тюремного заключения Ольгу освободили. Впереди — целая жизнь. Она должна быть счастлива… Ольга Берггольц уговаривала себя радоваться, но у нее не получалось. Ей казалось, что мир окрасился в мрачные тона и над ней не голубое, а темное небо.

С тех пор она всегда носила с собой зубную щетку и резинки с чулками. В камере этого так не хватало! Кто знает, когда за тобой придут опять?

В 1938-м ее арестовали в доме отдыха, а она второго ареста никак не ожидала и ни к чему подобному не готовилась. Поэтому теперь, как бы ни складывались обстоятельства, лучше держаться настороже…

Самым памятным был июль 1939-го, когда она пришла на проходную «Электросилы».. В заводоуправлении на Берггольц, как на призрак, уставилась приятельница, старая большевичка:

— Олька? Покажи зубы!

Всмотрелась и охнула:

— Целы!

И чуть не расплакалась от радости.

Берггольц вышла со всеми зубами из «Большого дома», здания ОГПУ на Литейном и следственной тюрьмы на Шпалерной, где ее допрашивали с пристрастием. Знакомая с «Элекстросилы» не знала, что она с радостью бы их отдала, но судьба распорядилась по-другому.

Беда не приходит одна…

Выпустив Берггольц на свободу, ее восстановили в Союзе писателей СССР, вернули кандидатскую карточку ВКП(б), вновь приняли на работу, но теперь она была не в состоянии выносить ребенка, и все ее обрывающиеся беременности по жестокой иронии судьбы будут происходить в декабре — месяце, когда ее, босую, истекающую кровью, по снегу вели в тюремную больницу, где погибнет не родившийся на свет Степка…

Жизнь продолжалась: надо было выпускать газету, писать и печататься, сидеть на партсобраниях и правильно голосовать, хотя веры в то, что на них говорилось, у нее больше не было.

Но осталась любовь, она придавала силы, вселяла надежду. Николай Молчанов, любимый муж, был спасением, якорем, ради него стоило жить. Он не предал, не отрекся, хотя от него это требовали. Сказал: «Это будет не по-мужски», положил на стол комсомольский билет и ушел с собрания. Она верила, что у них все-таки родится сын, но через два года после того, как ее освободили, началась война.

Много лет назад, до ареста, она писала, мечтая создать что-то важное, не случайное, и ее хвалили, говорили, что у нее есть будущее. Оно наступило, когда пришла беда: в тюрьме после гибели ребенка Ольга Берггольц написала великолепные стихи — и спрятала их ото всех. Она становилась большим поэтом, когда случалась трагедия, для этого ей надо было жить на грани смерти. Ленинградская блокада стала ее звездным часом, а Николай, которого она любила больше всего на свете, ее не пережил.

Она вспоминала притулившегося к стене лестничной клетки Николая: он приехал домой из-под Луги, с оборонительных работ, и у него не было сил подняться наверх. Она наткнулась на него, когда пришла домой, и потащила на себе. Помогла подняться, раздела, вымыла, уложила в постель.

На следующее утро ему стало лучше, но ночевки под открытым небом и непосильный труд не прошли даром: приступы становились все чаще, блокадный голод его убивал. А потом муж начал терять рассудок и, в конце концов, оказался в больнице. Она ходила к нему через весь город, изнемогая от голода и усталости, с несколькими кусками хлеба в противогазной сумке. Иногда удавалось принести пару котлет из конины или немного холодного супа — в больнице она кормила Николая с ложечки.

Ужасно видеть, как тот, дороже кого для тебя нет, умирает еще до смерти, медленно сходя с ума.

Я так боюсь, что всех, кого люблю,

утрачу вновь…

Я так теперь лелею и коплю

людей любовь.

И если кто смеется — не боюсь:

настанут дни,

когда тревогу вещую мою

поймут они.

Май 1941

Жизнь продолжалась и в блокаду

Отец Ольги, Фёдор Берггольц, за отказ стать осведомителем в марте 1942 года был выслан из блокадного Ленинграда органами НКВД в Минусинск (Красноярский край). Ольга осталась в осажденном городе, работала на радио, читала стихи и почти ежедневно обращаясь к жителям в прямом эфире. Вскоре выяснилось, что в радиокомитет ее направили не зря. В ту пору Ольга написала свои лучшие стихи, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму» (1942).

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

«Сменяй на платье, — говорит, —

менять не хочешь — дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит.

Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала…»

И я сказала: «Не отдам».

И бедный ломоть крепче сжала.

«Отдай, — она просила, — ты

сама ребёнка хоронила.

Я принесла тогда цветы,

чтоб ты украсила могилу».

…Как будто на краю земли,

одни, во мгле, в жестокой схватке,

две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило — привести

её к себе, шепнув угрюмо:

«На, съешь кусочек, съешь… прости!

Мне для живых не жаль — не думай».

…Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль —

ни слёз, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту,

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество — друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

Стихи Берггольц помогали ленинградцам не терять человеческий облик, держаться и выживать. Поэтесса умела верить и своей верой заражала людей: раздававшийся из круглых черных громкоговорителей голос Берггольц стал символом блокады.

Ее муж умирал от голода, а в радиокомитете, на углу Малой Садовой, работали и жили: в огромной комнате готовили передачи, стряпали, ночевали. На дрова шли просмоленные балки, поддерживавшие крышу, — дом построили с таким запасом прочности, что их пилили всю войну, и здание не пострадало.

В Ольгу Берггольц уже был влюблен хороший человек, сотрудник Ленинградского радиокомитета Георгий Макогоненко. Он жить без Ольги не мог и ждал, она это видела. Еще ничего не произошло, не было сказано ни слова, но она чувствовала: между ними что-то есть, и сеть, которая плетется сейчас, свяжет их надолго.

Когда Николая не стало, она была готова умереть: от истощения кончились силы, бороться она не могла. Георгий ее обогрел, он хлопотал возле нее, как нянька, доставал еду, успокаивал, помогал…Но фотография Николая Молчанова еще много лет стояла на письменном столе Ольги Берггольц. Он остался главным мужчиной ее жизни, хотя она и вышла замуж за Макогоненко. И даже была счастлива… До поры до времени.

После войны

После войны Берггольц вновь впала в немилость, прятала дневник и рукописи, опасаясь ареста, — тогда алкоголь стал чем-то вроде успокоительного. Она много пила и не стыдилась этого. Когда-то спиртное дарило легкость и веселье, и они с друзьями за рюмкой могли дурачиться и хохотать всю ночь напролет, потом алкоголь стал ее убежищем.

Ее прорабатывали за дружбу с опальной Анной Ахматовой, критиковали на писательских собраниях и в газетах — опасность казалась неминуемой. Страх отступил лишь после того, как ей дали Сталинскую премию. Но привычка осталась, не помогло и лечение в специальной клинике. Теперь она не могла остановиться за праздничным столом и не всегда выходила к посетителям.

С Георгием Макогоненко они то ссорились, то мирились. Он говорил, что любит ее больше всего на свете, и однажды, в тяжелые времена, когда казалось, что ее вот-вот арестуют, свалился с сердечным приступом: «…Я не смогу без тебя жить…».

Но со временем любовь прошла. Ее перемолола ежедневная рутина, засосал быт. Сначала Георгий к жене привык, потом стал ею тяготиться и, в конце концов, ушел к другой женщине.

…Хотя какое это имеет значение, если на самом деле у нее был только один мужчина — тот, кого она любила больше всего на свете? Путешествие в прошлое помогло: мысленно Ольга Берггольц стояла на лестнице дома «Слезы социализма», а потом Николай Молчанов нес ее наверх, целовал, она хохотала, и все было как в сказке, герои которой проживут свой век долго и счастливо.

…Дома ждали домработница, ужин, коньяк, работа, неизбывная вечерняя тоска и тяжелые мысли, от которых ей уже не избавиться до самой смерти.

…После войны в свет вышла книга «Говорит Ленинград» — о работе Берггольц на радио во время войны. В театре А. Таирова была поставлена ее пьеса — «Они жили в Ленинграде». В 1952 году был опубликован цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь поэтесса создала трагедию «Верность» (1954). Новой ступенью в ее творчестве явилась прозаическая книга «Дневные звезды» (1959), позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. Дневники, которые Ольга Берггольц вела много лет, при её жизни так и не были изданы.

Умерла поэтесса в Ленинграде 13 ноября 1975 года. Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища. Памятник на могиле поэтессы появился только 30 лет спустя, в 2005 году.

Сразу после смерти Ольги Берггольц её архив был конфискован властями и помещен в спецхран. Фрагменты дневников и некоторые стихотворения появились в 1980 году в израильском журнале «Время и мы». Большинство не публиковавшегося в России наследия Берггольц вошло в 3-й том собрания её сочинений (1990).

Выдержки из дневников Ольги Берггольц увидели свет только в 2010 году. В них есть и такие строки:

«Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена. Ведь немцы все идут и идут… Артиллерия садит непрерывно

… Не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству… Это называлось: «Мы готовы к войне». О, сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!»

А на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, и через 100 лет можно будет прочесть высеченные в камне простые слова великой Ольги Берггольц:

Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею

Они защищали тебя, Ленинград,

Колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

Так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

Никто не забыт и ничто не забыто.

Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Тольяттинская библиотечная корпорация»; e-mail: rossinskiye@gmail.com

Источник